Кандидат в депутаты Олег Леонов идет в Госдуму, чтобы спасать потерявшихся людей, старую Москву, рядовых жителей ЦАО и диалог между властью и населением. Журналист, эксперт Центра ПРИСП Пётр Скоробогатый побеседовал с кандидатом.

Интересный, харизматичный, приятный в общении Олег Леонов искусно обходит все острые углы в разговоре, но старается быть максимально искренним. Это кандидат в депутаты Государственной думы РФ по 208-му избирательному округу Москвы. Центральный административный округ (ЦАО) — территория, считающаяся либеральной и протестной. Здесь должна была выдвигаться известный оппозиционер Любовь Соболь, но в начале августа ее приговорили к полутора годам ограничения свободы по делу о подстрекательстве к нарушению санитарно-эпидемиологических правил.

Соболь уехала из страны, но продолжила борьбу, в первую очередь против Леонова. Он идет самовыдвиженцем, но считается кандидатом от власти. У Леонова сложная задача: отбить не всегда достойные нападки оппозиционеров, показать свою независимую повестку и не забыть о реальных проблемах округа. Без умения обходить острые углы тут не выжить. Впрочем, как и без искренности.

В конце августа на Садовом кольце появились автоплатформы с тремя баннерами: «Ежегодно погибают 6000 пропавших людей с включенным телефоном», «Закон о геолокации принят, но до сих пор не работает», «Что скажете, шериф?». Косплей известного американского фильма полиции не понравился. К владельцу машин и самому Леонову возникли претензии. Их вызвали на допрос. А вопрос-то простой. Олег Леонов еще и куратор проектов «Лиза Алерт», Центр поиска пропавших людей — и хочет добиться от полиции исполнения закона. Оппоненты скажут: пиарится. «Пытаюсь», — скромно отвечает кандидат в депутаты.

— Благодаря созданной моими коллегами-иноагентами атмосфере в разговоре с вами регулярно мониторишь ответы: это вы правда такой непримиримый или изображаете оппозиционность, чтобы понравиться протестному избирателю ЦАО?

— Во-первых, искусственно завышать степень оппозиционности или, наоборот, провластности сложно, потому что это сразу видно. Во-вторых, как только завышаешь степень оппозиционности, сразу теряешь другую часть электората, и наоборот. И поэтому лучше быть самим собой.

— Идея с билбордами — это было не за гранью допустимых в стране отношений с властью?

— Это было на грани. Но зато мысль донести удалось.

— До кого?

— Проще всего сказать: до министра. Он главный, поэтому за все отвечает, но он к этой истории отношения не имеет вообще. Под ним есть люди, они недоработали. Но достучаться до них напрямую у нас не получается, потому что они же в министерстве, а тут какие-то люди бегают, работать мешают.

— В чем суть претензий?

— Мы от полиции хотим только одного: взаимодействия. Мы добровольческий поисково-спасательный отряд «Лиза Алерт». Мы хотим, чтобы все службы, которые отвечают за поиск, а это МЧС, местные администрации, полиция, с нами взаимодействовали. Тогда нам не будет больно за то, что люди погибают. А мы сейчас взаимодействуем со всеми, кроме полиции.

Мы не хотим денег, мы не хотим каких-то средств. Если в полиции есть заявление на поиск пропавших, важно, чтобы они нам его сразу передали. Не через три дня, а сразу.

— А по правилам три дня должно пройти?

— Нет, нет такого правила. Полиция обязана принять заявление сразу. Сообщила нам. Запросила данные по местоположению и сказала: ребята, вот здесь ищите. Мы, конечно, побежали и нашли. Кто молодец? Полиция молодец, потому что она эффективно организовала работу, получила данные, передала их добровольцам. Мы об этом готовы говорить на каждом углу.

— То есть «затык» на уровне средних начальников?

— У нас сейчас с операми все хорошо. Они понимают нашу ценность. И на среднем уровне люди, они тоже не очень далеко от «земли», они понимают и много наших вопросов закрывают. А на уровне министерства это понимание вообще отсутствует.

— Они считают, что вы мешаете?

— Нет, они просто с нами не взаимодействуют. А нам нужны единые алгоритмы взаимодействия на всю страну, чтобы мы не выстраивали в каждом регионе свои понятия, а чтобы министерство сказало: ребята, вот это добровольцы. Они делают правильное дело вместе с нами. Давайте работать вместе, смотрите, правила вот такие.

Закон-то уже нужный принят. Надо сделать так, чтобы он работал.

— Хорошо, акция — чистый резонанс. При этом вам «позволили» «наехать» на силовиков и даже не наказали. Подозрительно, скажут некоторые.

— Любого кандидата за подобную акцию привлечь нельзя, потому что, во-первых, она не нарушает закон. Неприятно для тех, кому это адресовано, но закон не нарушается. А во-вторых, кандидат занимается политической агитацией таким образом, поэтому по закону его за это привлечь нельзя.

Социальный взрыв в плотной застройке

— Вы родились в Москве?

— Я коренной москвич, начиная с прадедушки точно. Он похоронен на Миусском кладбище. Все здесь жили в одном месте, в центре, на Мещанке. Дом с печным отоплением. Незадолго до моего рождения там отопление прекратилось, а горячее водоснабжение так и не появилось, и поэтому…

— …было холодное детство.

— Да. Коммуналка — она на то и коммуналка, один кран с холодной водой, мыться в бане, потому что другого места для помывки нет. И аварийные коммуникации, то есть зима, в подвале всегда текут трубы, и в доме как в сауне, он весь в пару. И туалеты. У нас была шикарная коммуналка: у нас был туалет в квартире, у остальных он был на лестничной площадке, даже на другом этаже.

— Как позже строились отношения с городом?

— Я в нем жил постоянно. Я его любил и люблю. Детство прошло в советской Москве. Первое травматичное воспоминание из детства, когда менялся город, это стройка «Олимпийского». День и ночь мимо нас ездили грузовики со стройматериалами.

Там был большой квартал старых домов, они мне очень нравились. Это были деревянные двухэтажные резные дома. От них избавились быстро, эффективно в одну ночь: их просто спалили. И вот этот пожар размером в один квартал мне запомнился навсегда.

— То есть это было такое градостроительное решение?

— Да. Ладно, построили «Олимпийский». Мне «Олимпийский» внешне не нравился. Я потом к нему, конечно, привык. И когда его сломали, мне было жалко уже «Олимпийский». Но в целом Москва не очень менялась. то есть никакие дома особо не перестраивались. И когда в начале девяностых Москву стали строить и переделывать, это было вау! Наконец-то начали что-то делать! Было спорное решение: Манежка. Но в целом то, что ремонтируются древние особняки, было круто.

А все, что с конца девяностых, это мне уже не нравится, потому что дальше идет уничтожение памятников, старые дома пропадают, на их месте возникают бетонные коробки.

— Не нравится в целом как развивается город?

— Мне не нравится то, что делают с центром. Потому что город развивается как мегаполис. Понятный процесс, неостановимый. Но делать из исторического центра Москвы центр современного мегаполиса с огромными башнями неправильно. Понятно еще, когда это Москва-Сити. То есть отдельная локальная зона, типа во всем мире небоскребы, вот у нас тоже, смотрите. Но, запихивать небоскреб на Мясницкую улицу — зачем? Эти высотные решения за пределами зоны Москва-Сити я считаю для центра города катастрофическими.

Центр Москвы уникальный, очень самобытный. Все приезжают смотреть именно на него, всем интересна старая Москва. А люди, для которых ценны не здания, а места, на которых они построены, начинают кроить город по-своему.

— А благоустройство вам понравилось, которое сделали?

— Есть в центре дворы, которые мне очень нравятся. Есть улицы, которые мне нравится, как сделаны, например Пятницкая. Но, например, благоустройство Садового кольца мне категорически не нравится. Огромные тротуары, на таком пространстве никто не ходит. И это просто «лысое» пространство, заложенное плиткой. Если уж сделали огромные тротуары, сделайте их зелеными. Сделайте, чтобы там была тень, чтобы по ним можно было комфортно ходить.

— Там же деревья не выросли в кадках?

— Потому что их туда никто не сажает правильно. Надо заниматься профессионально озеленением центра. И это большая проблема, с которой я работаю. Мало правильно сажать правильные растения в правильные места, за ними еще надо ухаживать.

— А что вы думаете про новую скульптуру на Болотной набережной?

— Возможно, я не понимаю в современном искусстве. Я слышал много мнений, что это какое-то вдохновение, что это начало будущего. Для меня лично это просто кусок г…а, который установили на набережной.

— Так называемое провокативное искусство.

— В Музей современного искусства поставить, наверное, это очень круто. Но то, что стоит на всеобщем обозрении на набережной, все-таки это в историческом центре Москвы, должно быть другим.

— Вы сказали, что центр города превращается в центр современного мегаполиса. Но есть и другая точка зрения: это попытка скопировать старые европейские города с узкими улочками. Убрать движение, убрать жизнь и сконструировать абсолютно чуждую для старой Москвы искусственную среду.

— Во-первых, город живет, когда там есть жизнь. И во-вторых, если уж мы копируем европейские города, покажите мне европейские города, где ломают в центре старые здания и ставят новые бетонные коробки. Ну, хорошо, мы говорим, центр Москвы — заповедник. Действительно, там будут узкие улочки, там все будет для пешеходов. Не троньте центр тогда. Но мы идем по странному пути. С одной стороны, центр перестраиваем, ломаем старые дома, а с другой стороны, говорим: мы как в Европе.

— Новые дома хотя бы вписываются в архитектурный ряд?

— У Москвы есть главный архитектор, который ни на что не влияет. И отсюда появляются проекты типа небоскреба на Мясницкой.

— А кто на это влияет?

— Комитет по градостроительной политике. Есть проект Бадаевского пивзавода. Прекрасный пивзавод. Он старый, является объектом культурного наследия, его трогать нельзя. Застройщик говорит: давайте снесем завод, построим здесь жилой комплекс. Ему говорят: нельзя, объект культурного наследия. Застройщик такой: ладно, не проблема. Нельзя строить на объекте, давайте построим над объектом. Берем и делаем жилой комплекс на сваях, а под ним Бадаевский пивзавод. Зачем? В Москве огромное количество мест, если мы считаем с Новой Москвой, где просто строй не хочу.

— Но вы же знаете зачем?

— Я знаю.

— Почему прямо не говорите? Почему надо говорить про комитет, про градостроительство, когда понятны конечные интересы крупных застройщиков?

— Здесь вообще работают только деньги, то есть цель градостроительной политики на данный момент — получение прибыли.

— Бюджетом Москвы?

— Всеми. А целью градостроительной политики должен быть комфорт людей. А у нас сейчас в некоторых районах плотность в разы выше, чем в Гонконге. Градостроительной политикой, выжиманием денег ситуацию подводят к максимальной плотности и гарантированному социальному взрыву.

— Почему социальный взрыв? Ну высокая плотность и высокая. Люди тратят по четыре часа, чтобы добраться до Москвы и заработать денег. А внутри они готовы жить в любых условиях.

— Когда ты живешь в месте с высокой плотностью, тебе некомфортно. У тебя множатся проблемы. Они в принципе нерешаемы, потому что территория не позволяет их решить. Например, шум. На Мукомольной 2, например, дом. Район был Камушки, жителей всех согнали в один 44-этажный дом.

— Реновационный?

— Да. С одной стороны железная дорога, Третье кольцо. Будет еще дублер Кутузовского проспекта. Там стоят очереди детей, чтобы покачаться на качелях, потому что площадь детской площадки маленькая, а концентрация народа огромная. Нет социальных объектов, нет магазинов нормальных. Ничего нет, есть только плохо построенный дом, потому что так получилось.

Нет проточной вентиляции. Из-за высокой этажности не открываются окна. Применены новые технологические решения, и горячая вода проходит под полом, таким образом обогревается квартира. Круто, зимой, наверное, неплохо. Но когда у тебя летом тридцать пять градусов, не открываются окна, нет проточной вентиляции и горячая вода под полом, там реально сауна. И старушки вынужденно проводят время на улице не потому, что им там нравится, а потому, что в квартире им просто может стать плохо.

— Что с этим делать и что делать, чтобы этого не было?

— Уже ничего не сделаешь. Всё, они уже туда переселены. Они там живут лишь больше года и очень недовольны. Но дом не перестроишь. Кондиционеры там тоже установить огромная проблема, их не поставишь. Место для кабель-каналов не предусмотрено.
Если с инфраструктурой, наверное, как-то можно достроить, решить, то шум никуда не денется. Там как была железная дорога, так она и останется. Как были там дороги со всех сторон скоростные, так они и останутся. Даже если это будут экраны шумозащитные, первые этажи какие-то, может быть, это защитит, а сорок четвертый этаж — ты с ним ничего не сделаешь.

— Смотрите, если бы мы сейчас говорили о каком-нибудь товаре, о молоке просроченном, которое продали людям, мы бы говорили о том, что продавец этого молока должен понести наказание, а люди, которые это молоко купили, имеют право обменять его на свежее. Почему мы по аналогии не предъявляем вопросы застройщику?

— Дом качественно построен, просто он не предназначался для реновации, он предназначался для коммерческой продажи. Молодые люди, которых привлекает сорок четыре этажа рядом с Москва-Сити, наверное, за свои деньги все бы это купили. Но когда жители в возрасте, привыкшие к пятиэтажкам, к тихой жизни, к зеленым дворам, вдруг переезжают вот в это….

Просто надо было найти стартовую площадку для переселения, поэтому сказали: давайте вот в этот дом всех перетащим.

— Хорошо. На мою претензию к застройщику вы говорите: просто так получилось. То есть вопросы тогда к приемке, к регулятору?

— К людям, которые приняли решение туда переселять людей по реновации.

— Что с этим можно сделать? Нужно постучаться к мэру Москвы, нужно собрать общественность?

— Я бы говорил: уважаемые жители, так получилось. Поэтому давайте мы, как правительство Москвы, со своей стороны постараемся сделать все, чтобы эти проблемы уменьшить: шумозащитные экраны, инфраструктура, нормальный транспорт, какие-то технологические переделки дома, которые возможны. Если все это вас не устроит, потому что тут же ключевое, что они хотят остаться в этом районе, то давайте мы вам предложим другой дом.

Портрет избирателя

— С этим домом понятно. Что с остальными? С системой что делать?

— В принципе уплотнение застройки надо прекращать. Есть Новая Москва, там можно строить и жителей распределять по территории города равномерно. Не надо уплотнять в пределах МКАДа.

На каждой встрече люди говорят про одни и те же проблемы, и эти проблемы в основном происходят из-за того, что люди смотрят друг другу в окна. У них был двор, а посреди этого двора появилось какое-то здание. Оно, конечно же, элитное. Конечно же, у людей забрали парковки, скверики. Вместо того чтобы смотреть на деревья и солнце, они смотрят в чужое окно, занавешенное, и не понимают за что.

А те, которые приехали, они, конечно, говорят: а вы, старперы, сидите в своей конуре и вообще радуйтесь, что вас пускают в этот двор. Мы купили квартиру здесь, мы здесь хозяева. И это огромные социальные проблемы.

— Была же идея так поднять квартплату и имущественный налог, чтобы люди бедные продали свои квартиры в центре и уехали подальше.

— Я же говорю, политика градостроительная направлена на получение прибыли. Возникают платные парковки, строятся новые дома, не возводят социальных объектов. То есть построили три жилых комплекса, не появилось ни поликлиники новой, ни детского сада, ни школы. Есть первые классы Е, и дети учатся в две смены.

— Это в ЦАО?

— В данном случае Лефортово. В ЦАО тоже такие есть.

— Наверняка вы или ваш штаб нарисовали образ вашего избирателя. Что это за человек?

— Как правило, люди среднего, старшего возраста, которые живут в центре Москвы, которые здесь прожили всю жизнь. Которые понимают этот город, не выступают за кардинальные революции, но недовольны отдельными вещами. Кто-то недоволен образованием, кто-то изменениями среды. Это люди, которые хотят для себя большего комфорта.

— Это протестный электорат?

— В моем понимании, протестный электорат — это те, которые говорят «долой Путина». Мы сейчас снесем всю власть, как на Украине, майдан, и потом что будет, то будет. А есть те, которые говорят «мы во всем поддерживаем и одобряем власть». Это два полюса. Мой избиратель примерно посередине. Он здесь живет, работает, его жизнь устраивает, но он недоволен отдельными вещами.

— В народе есть представление о ЦАО — это район для небедных людей, образованных, считающих себя интеллектуальной элитой, творческой интеллигенцией. И при этом это один из самых протестных районов в России. Возникает вопрос: а чего не хватает этим замечательным, богатым, творческим, одаренным людям, которые живут в прекрасном благоустроенном ЦАО, что они регулярно хают власть и страну?

— ЦАО не прекрасный и не благоустроенный. Если этих людей переселить сейчас теоретически в малоэтажную застройку со своими садовыми участками, девяносто пять процентов их проблем ушли бы. Они живут в своих домах, вокруг них пространство сжимается, людей становится больше чужих, не своих, а тут еще капремонт, когда весь дом изуродовали и провода свисают. Проявляется накопленное раздражение. Кто виноват-то, не они же сами виноваты в этом. А те люди, которые нам это все устраивают. Давайте мы будем против них.

— Очень многие эти люди могут купить себе одноэтажный домик, но сознательно отсюда не переезжают. Именно поэтому ваша логика может быть интерпретирована и так: элита хочет отгородить свое ЦАО от приезжих и выселить бедных, чтобы им не мешали здесь спокойно жить и тихо воровать. Это я народное мнение транслирую.

— Во-первых, в стране не наберется столько богатых, чтобы купить себе квартиру в ЦАО. Во-вторых, реально много обычных людей, которые здесь поколениями живут. Есть богатые кластеры на Патриках, на Арбате, на Якиманке. Но у меня, например, друг живет на Патриках. Он живет там всю жизнь, и его мама там с рождения. И у него не полны карманы денег. И он не представляет жизни за гранью ЦАО.

У меня здесь прожили все мои поколения, я буду оставаться здесь, несмотря ни на что. Как бы меня здесь ни травили дустом. Поэтому вытравить людей отсюда крайне сложно. Но если давить, можно делать их все более и более агрессивными.

— Можно сказать, что, если до «политически» протестных людей достучаться, может быть, уже не получится, зато есть огромное количество людей, которые протестуют из-за условий жизни. Вот как раз их можно вполне вернуть в конструктивное русло и заодно в ваш электорат?

— Конечно. Потому что есть устойчивое понимание, что нас просто не слышат. Не то что у нас много проблем — нас просто не слышат. Нас для власти не существует. И это очень большая ошибка.

Цена — шесть тысяч жизней

— Почему вы начали политическую деятельность сразу с Государственной думы, а не с городского или муниципального совета?

— Так сложилась жизнь. Я не планировал идти в Государственную думу и становиться депутатом. Год назад я был целиком занят поиском и спасением людей, у меня были абсолютно другие интересы. Но я постоянно вижу людей, которые погибают у меня буквально на руках. То есть я беру телефон, на том конце голос: «Але». Я говорю: «Здравствуйте. Вы заблудились?» Говорит: «Нет-нет-нет. Все хорошо, я уже вижу дома, я выхожу».

Я понимаю, что этому человеку осталось жить сутки, может быть, чуть больше. Потому что если пожилому человеку видятся дома, когда он находится в лесу, и он говорит, что уже почти вышел, значит, он сидит где-то под елкой и у него все плохо. И реально остались сутки, чтобы его оттуда достать. И мне надо увидеть, где он. Я знаю, что он в лесу, там пять на пять километров. Он уже не может откликаться. Всё, у него уже сознание уплывает. И никто в России не может мне дать его местоположение. Оператор связи не может, ФСБ, полиция. Нет технической возможности.

— В смысле, нет технической возможности у сотового оператора?

— Оператор связи видит его сигнал. Вот он находится на этой базовой станции, в этом секторе. А этот сектор «светит» на пятнадцать километров туда и на пятнадцать километров туда, захватывает этот лес и еще два соседних. В Москве часто базовые станции стоят. И ваше местоположение я увижу с точностью до трехсот метров. А в лесу не так. В лесу все, что у вас есть в телефоне, через пятьсот метров от края леса перестанет работать. Вместо карты будет серый экран, мессенджеры не работают, соцсети не работают. Только голосовая связь остается. И если спросить у оператора связи, где человек, он скажет, примерно вот здесь вот, пятнадцать на пятнадцать километров. Через месяц найдем.

— Какое предложение?

— Надо, чтобы операторы связи модернизировали свои сети, установили дополнительное оборудование, которое рассчитывало бы местоположение с точностью до пятисот метров. Для нас время поиска сократится до трех-четырех часов.
У нас в 2020 году погибли девятьсот семьдесят четыре человека с включенными мобильными телефонами. Я пытался почти четыре года эту ситуацию исправить, пробить этот закон. Не получается. Есть еще несколько законов, которые мы тоже пытаемся пробить. Там тоже цена вопроса в несколько тысяч жизней, не получается. Потому что я встречаюсь с депутатами Государственной думы, с Советом федерации, Общественной палатой, министерства, ведомства, я для них для всех, кроме Общественной палаты, народ, население. Вот, просто пришел — да, спасибо, мы вас выслушали, всё. Мы сами разберемся.

И для того, чтобы добить эту тему, мне надо зайти внутрь и изнутри пробивать эти законы. Вот, собственно, поэтому весной я сказал: о'кей, хорошо, я пойду в Государственную думу, буду там этим заниматься.

— А цена вопроса?

— Шесть тысяч жизней в год. А всего пропадает сто восемьдесят тысяч человек.

— Вы мерите ценою жизни, а операторы — деньгами.

— Это порядка полутора миллионов долларов на одного оператора. То есть примерно шесть миллионов долларов на всю Россию. Если мы сравним с законом Яровой, это на порядок меньше.

— А откуда название «Лиза Алерт»?

— Появился отряд в 2010 году, как раз все горело, в дыму, и в Орехово-Зуево ушла в лес четырехлетняя девочка Лиза Фомкина со своей тетей, и они заблудились. Их не стали искать службы, потому что был день города, все готовились к мероприятиям. Родители кинули обращение в соцсети: люди, помогите. Приехали добровольцы из Москвы, Московской области, соседних регионов. Искали как получается, кто как может, кто как умеет. На девятый день нашли тетю Лизы, к сожалению погибшую, а на десятый день нашли Лизу. Тоже ребенок не дожил чуть-чуть, меньше суток, до спасения.

Люди были потрясены тем, что в двадцать первом веке дети погибают в лесу от голода и холода. Решили, что так продолжаться не может, создали поисковый отряд «Лиза Алерт», в память о Лизе Фомкиной. А «Алерт» — это отсылка к международной системе реагирования на пропажу детей AMBER Alert.

— Когда вы занялись поиском людей?

— В 2015 году, то есть спустя пять лет после его создания. До этого я был рядовым топ-менеджером. Коллега рассказал о проекте. Стал смотреть за тем, что делает отряд. Работа же по двенадцать часов, времени нет. А потом были каникулы новогодние. Пропадает какой-то подросток, думаю: поеду, попробую. Съездил, попробовал, мне не понравилось. Но мне на следующий день позвонили и сказали: помоги, пожалуйста, тут надо привезти оборудование и найти бабушку. С этого все и началось.

— И бросили бизнес?

— Нет, я честно пытался заниматься и бизнесом, и поиском. Но через два года понял, что нельзя одновременно заниматься хорошо и тем и другим и при этом еще как-то отдыхать. Долго выбирал, долго советовался с друзьями, с семьей, со всеми. Выбрал поиски.

— Видимо, у вас есть какой-то пассивный доход?

— Есть проект, который меня кормит. Потому что я же все-таки коммерсант, я в телекоме отвечал всегда за доходную часть. Я был коммерческим директором, директором по маркетингу, директором по продажам. То есть я всегда отвечал за зарабатывание денег. Себе-то уж точно смогу заработать. Конечно, я потерял в разы в доходах. Но зато у меня дело, которое я люблю.

— Но повестка бизнеса, тем не менее, не в вашей программе кандидата?

— У меня в программе нет интересов бизнеса. Наоборот, скорее, законы, которые я собираюсь принять, не в интересах бизнеса. Например, я хочу заняться лесным законодательством. За счет пробелов в лесном законодательстве люди теряются в Московской области, потому что лес не чистится. Огромные завалы, люди просто физически не могут выбраться.

— В смысле, прямо такие чащи заросшие, что ли?

— В Москве в пределах МКАДа есть участок леса, на Лосином острове, где я, человек подготовленный, буду идти один километр световой день, с девяти утра до девяти вечера. А неподготовленный человек не пройдет там в принципе. Одно время мы знали, что там труп находится, который никто достать не может. Потом оттуда его все-таки достали, но… Ты все время перемещаешься на высоте четыре-пять метров в ветках. По стволам деревьев, ни разу за весь день не касаясь ногами земли.

— То есть так все переплетено и перекошено?

— Это воронка, где лес целиком вот так вот сложился. И ты ходишь в этом завале с острыми сухими ветками, торчащими отовсюду. Не видишь, куда наступаешь. Ты прицелился, наступил, попробовал — окей, хорошо, перенес тело. И вот так вот двенадцать часов целый километр. В таких местах мы работаем в Подмосковье.

Люди редко теряются в чистом, сухом лесу. Такой, знаете, мох, сосны и тут где-то бабушка под деревом. Такого почти нет. Есть топи, где лес затоплен. Адовые места. Я в том году на себе прочувствовал. У меня на карте поле — я слышу бабушку, кричит. Мне до нее пробраться триста метров через адский бурелом. Со мной напарник, мы проберемся, но нам бабушку выводить. А выводить бабушку, которая не может подняться, нереально.

Мы решили через поле. Это оказалось не поле, а старая вырубка. Шли ночью, под дождем. Я вижу только вот так, по свою грудь. Дальше лианы, растительность выше меня примерно в полтора раза. Я делаю шаг — и там либо канавы, я проваливаюсь, либо я делаю шаг, а там пень, я об него спотыкаюсь, опять-таки лечу. Нам надо было пройти по полю полтора километра. Через километр я чувствую, как у меня заканчивается гликоген в крови и мои силы. И я понимаю, что случается с людьми, которые в таких условиях ходят.

Дошли до бабушки, потом искали проходы в буреломе, прорубали и выводили бабушку.

— Что это дает вам? Поиски людей?

— Во-первых, я понимаю свою нужность.

— Бизнес не давал чувство «нужности»?

— Когда я только начинал, там было начало телекома, круто. Мы развивали связь в России, и делали огромное и полезное дело. Потом, когда рынок уже вышел в планку, вся суть работы оператора — это борьба за доли рынка. И ты работаешь год по двенадцать часов в сутки. И по итогу года ты отжал у конкурентов 0,7 процента доли рынка. Молодец. Бонусы. А чем гордиться-то? Для людей ничего нового не произошло.

— Хорошо, нужность. Я вас перебил. Там что-то еще есть?

— Я, когда работал в офисе, понятно, что там возраст, какие-то проблемы со здоровьем. Мы же не молодеем. Как только я стал заниматься поиском людей, у меня ушли все проблемы, которые были. То есть это такое чувство психологического, физического комфорта, когда есть коллектив единомышленников. Ты делаешь реально крутое дело, спасаешь людей, и у тебя это получается. Есть вещи, в которых я незаменим, которые у меня получаются лучше, чем у других. Вот это то, что меня сильно греет психологически.

Кстати, рекомендую как программу похудения, потрясающе. За сезон по двадцать килограммов скидывают. Ничего лучше нет.

— Но вы сейчас возвращаетесь обратно в токсичную среду? Работа депутата может не оставить времени на то, чтобы заниматься поиском.

— Во-первых, мой жизненный опыт подсказывает, что у депутатов есть выходные, есть даже отпуск. Во-вторых, те законы, с которыми я иду, помогут не только поисковому добровольчеству, но и полиции, и спасут кучу людей.

— Получается в некотором смысле, что проблемы, которые волнуют жителей ЦАО, идут для вас некой пристяжкой к «основным» проблемам поискового движения?

— Не так. У нас есть федеральный закон, то есть системная вещь, которую надо менять. Есть проблемы жителей ЦАО, которые можно поменять тоже только за счет федеральных законов. Это транспортные проблемы, проблемы с тишиной, это все законы верхнего уровня. То же самое озеленение. А есть локальные проблемы, которыми надо заниматься.

Если меня выберут, я стану частью этой системы из муниципальных депутатов, городских депутатов, депутатов Госдумы, исполнительной власти. О каких-то проблемах просто не слышат, не знают. Какие-то проблемы муниципальные депутаты не считают проблемой, а жители с ними не согласны. И надо быть модератором диалога между жителями и муниципальными депутатами. Есть проблемы, которые просто из-за межличностных недоразумений не решаются, нужен человек, который ситуацию сдвинет с места.

— Почему вам интересно будет заниматься этой «мелочью» в Госдуме?

— Важно иметь постоянную связь с «землей», то есть постоянно общаться с людьми и понимать, какие вещи им нужны, их отношение к той или иной проблеме. Потому что сейчас очень много людей во власти — и в законодательной, и в исполнительной, — которые вообще с людьми не контачат, у них своя реальность. Я их называю космонавтами, они надо мной, в космосе, и принимают решения, исходя из своих видений.

Я всегда, когда принимал решения в бизнесе, приезжал в регионы, сам вставал продавцом в магазин, общался с покупателями. Смотрел, что они говорят, насколько удобно то, что мы хотим ввести для продавцов. И у меня был совершенно иной уровень аргументации во всех спорах.

То же самое здесь я буду делать. Я постоянно буду общаться с людьми, и у меня всегда будет точка зрения, которую я могу очень четко аргументировать.

Рывок и правила игры

— Вы же представляете, как все работает в Госдуме? Что может сделать один независимый депутат без поддержки соратников, партии?

— Если подходить с формальной точки зрения, правильный ответ — ничего. Но если подходить с точки зрения человеческой, то единственный мой инструмент в данной ситуации — это как раз перекрестное общение со всеми. Я могу поговорить с этой фракцией, с этой, с этой, с этой. За счет выстраивания отношений со всеми провести закон. Условно, кто против закона, который спасет шесть тысяч жизней? Дальше начинаются нюансы.

Ведь закон почему не принимают долго? А потому что он сложный. Там с точки зрения здравого смысла формулировки неочевидные, надо в специфику уходить. Времени ни у кого нет. Послушали полчаса, да и нормально, пошли дальше. А вот взять человека, ему все нарисовать на бумажечке и рассказать. Понятно? Понятно.

— Но помимо этого, а может быть, и в первую очередь придется что-то давать взамен, за поддержку.

— Конечно. Хорошо, давайте смотреть на ваш законопроект. Я точно так же буду погружаться, смотреть, как это работает. Где-то я, если все проработано, готов поддержать. Если не проработано, я, естественно, скажу: давайте поменяем, и будет лучше работать.

— Вы транслируете повестку частную, городскую, но у депутата Госдумы априори должно быть более широкое видение развития государства. Можно обрисовать кратко?

— Внешняя политика. На мой взгляд, большинство наших действий по внешней политике в дальнем зарубежье либо успешны, либо очень успешны. Внутри СНГ много упущенных возможностей. И к этому, наверное, надо относиться как к уроку. Нельзя таких просчетов допускать.

Дипломаты много уделяют время дальним направлениям, потому что у нас отношения с Америкой, Великобританией, Европой, Африкой имеют большую ценность. А к СНГ отношение было такое: а что с ними будет, просто им денег давать, и они будут нас любить. Так не работает. Мы потом получаем Украину, Армению и так далее.

Что касается Крыма, конечно, я целиком поддерживаю его возвращение в состав России. Люди проголосовали «за».

— Вы не считаете, что это было сделано не совсем честно по отношению к Украине?

— Во-первых, исторически это наша территория. Во-вторых, если бы это не сделали, там было бы сделано столько нечестного по отношению к нам, что мало бы не показалось. Это действительно стратегический вопрос. И действительно большинство людей честно голосовали «за». Это их воля. Показательно, что Крым был взят без единой жертвы.

— А внутренняя политика?

— Здесь, наоборот, очень много вещей, которые сделаны без понимания того, что происходит в народе. Чиновники думают, исходя из здравого смысла. Пенсии — да что, люди поработают лишние пять лет, проблема, что ли? Непонимание, что происходит с людьми на местах, влечет за собой череду неудачных решений. Образование, здравоохранение, градостроительная политика, не только в Москве, во всех городах. Масса проблем, из-за которых люди критикуют власть.

— То есть, если фантазировать, вы бы проголосовали против пенсионной реформы?

— Понятно, что это было решение, продиктованное нехваткой денег. Нужна пенсионная реформа — возможно. Давайте ее сделаем по-другому. На моей памяти это уже третья пенсионная реформа. Во-первых, теряется вера. Во-вторых, просто пропадают деньги, которые ты откладывал на пенсию. И если проводить пенсионную реформу, ее надо проводить на тех людях, которые только начинают трудовую деятельность.

— Но вы же понимаете, как это принималось. Там никому не давали возможности поработать над законопроектом. Стремительно: да или нет.

— Поэтому мне кардинально не нравится работать с этими Думами. Потому что быстро и некачественно. «Газпром» сейчас получил такое количество непланируемой прибыли, что это закрывает все наши пенсионные проблемы. И это тоже вариант.

— Есть точка зрения, что в принципе Россия как государство развивается нормально. Но настолько медленно, что постоянно год от года отстает от развитых стран.

— Да, отстает в развитии.

— Что нужно для рывка?

— Я бы поставил по-другому вопрос: нужен ли нам сейчас рывок? Вот давайте мы определимся, сделаем нормальный план, лет на пятнадцать, на двадцать, такой стратегический, что мы хотим. И поймем, мы сейчас все-таки обороняем и сидим, сохраняем, потому что мало ли, может быть, мы сейчас поймем, что через три года будут какие-то глобальные потрясения и вот эта стратегия сохранения — единственно возможная. Но тогда не надо кричать, что, ребята, давайте вперед, тогда мы все сидим и замещаем.
Либо, если мы понимаем, что в принципе нам ничего не грозит, давайте сделаем рывок и тогда — да, нам нужны законы, практические действия и в банковской сфере, и кредитной, и законодательной, и налоговой.

— Нужно ли России сильное государство?

— Конечно. Там, где есть большая территория, там нужно сильное государство.

— А что нужно людям от государства?

— Понятные, неизменные правила игры. Чтобы государство установило их надолго и не меняло.

Ранее опубликовано на: https://expert.ru/expert/2021/37/mne-ne-nravitsya-chto-delayut-s-tsentrom-moskvy/