Протестная рулетка: рванет или не рванет?
Социолог-аналитик, эксперт Центра ПРИСП Дарья Шмидт анализирует протестный потенциал россиян и его ограничители.
В свете непопулярной пенсионной реформы всё чаще поднимается вопрос о протестном потенциале россиян. Одни эксперты указывают на рост протестных настроений, другие говорят о том, что наши граждане получили хорошую прививку против революционизма. Первые приводят в качестве доводов протесты марта 2017 года, а также локальные «мусорные» акции в Подмосковье. Аргументом выступает и высокий уровень протестного потенциала, зафиксированный ВЦИОМ в июле-августе 2018 г.
Анализируя эти данные, нужно не забывать про такой социальный феномен как «Парадокс Лапьера», заключающийся в несоответствии установок и реального поведения человека. Рост доли ответов «вполне возможно» на вопрос «Как Вы думаете, насколько вероятны сейчас в нашем городе/сельском районе массовые акции протеста против падения уровня жизни, несправедливых действий властей, в защиту своих прав и свобод?» означает, что избиратели рефлексируют сложную внутриполитическую ситуацию, но ничего не говорит об их готовности к активным действиям. Впрочем, даже увеличение доли тех, кто потенциально согласен принять участие в акциях протеста (вариант ответа «скорее всего, да» на вопрос «Если в нашем городе/сельском районе состоятся массовые выступления против падения уровня жизни, в защиту своих прав, Вы лично примете в них участие или нет?») ещё не означает, что именно эти люди выйдут на улицу.
Ограничителями протестной активности на сегодняшний день являются не только «прививка против революционизма» (которая как вакцинация от туберкулёза имеет место 1-2 раза в жизни), но и регулярные прививки (как от гриппа), направленные на формирование устойчивого отторжения митинговой деятельности. Это страх перед возможными негативными последствиями (прежде всего, потери работы), а также неверие в эффективность выходов на улицу. Сложно сказать, насколько часты случаи увольнений граждан, принявших участие в акциях протеста, однако данный риск субъективно воспринимается участниками фокус-групп как крайне высокий. При этом, говоря о неэффективности протестов, респонденты обычно приводят в пример несколько акций, которые не привели к изменению первоначального решения властей, и только одну – где людям удалось добиться своего (закрытие свалки в Балашихе, что произошло не без участия «доброго царя», поэтому очки записаны не на счёт протестов как политического инструмента).
Пример Волоколамска и других локальных выступлений на экологическую тематику не совсем показателен для оценки общего протестного потенциала, так как здесь затронута вторая по значимости (согласно пирамиде А. Маслоу) потребность человека в безопасности. Когда речь идёт о жизни и здоровье семьи (к тому же, используются образы больных или погибших детей) риск потери работы и иные негативные последствия кажутся менее значимыми.
На восприятие пенсионной реформы (а также на выражение негативного отношения к ней) влияет ещё один социальный феномен – «обесценивание будущего» (когда события, которые могут произойти в будущем, кажутся менее вероятными / значимыми, соответственно, встаёт вопрос, а целесообразно ли за них бороться). Феномен подпитывается изменчивостью российского законодательства, что особенно остро ощущают на себе граждане от 35-40 лет и старше, которые в полной мере познали нестабильность социальной реальности. Ещё и поэтому негатив против реформы выражается не в массовых выходах на улицы, а в тихом ворчании на кухнях и деятельности «диванных войск».
Вышесказанное, однако, не означает, что можно не опасаться протестной активности. По-настоящему, массово, «рвануть» может, и это произойдёт в случае дальнейшего ухудшения экономической ситуации, когда значительная часть граждан ощутит провал в удовлетворении потребностей не только в безопасности, но и в пище (даже если это будет субъективное мнение «нечего есть», не подкреплённое реальным падением уровня жизни ниже черты бедности).
